Пять сантиметров в секунду (Новелла) - 4 Глава

Простояв больше двух часов, поезд вновь тронулся с места; когда электричка прибыла на станцию Ивафунэ, шёл двенадцатый час, иначе говоря, я опоздал на четыре с лишним часа. Тогда мне казалось, что это уже глубокая ночь. Когда я вышел из поезда и шагнул на платформу, ботинки утонули в свежевыпавшем снегу, и тот мягко заскрипел у меня под ногами. В полном безветрии с неба падали бесчисленные снежинки — медленно и неслышно. Платформа не была ограждена ни стенами, ни забором, сразу за ней простиралось, насколько хватало глаз, заснеженное поле. Вдалеке светились редкие огни домов. Если бы не рычащий двигатель стоявшего на станции поезда, тишина была бы мёртвой.

Перейдя через короткий мостик, я поплёлся на станцию. С мостика открывался вид на город. Светящиеся окна можно было пересчитать по пальцам, дома беззвучно заносило снегом. Я отдал смотрителю билет и вошёл в деревянное здание вокзала. Сразу за комнаткой контролёра находился зал ожидания, и едва я сделал шаг, как ощутил тепла и уютный запах керосиновой печки. От того, что я увидел, в груди поднялась волна жара, и я резко зажмурился, чтобы стряхнуть наваждение. Потом приоткрыл глаза. На стуле у печки сидела, опустив голову, девочка.

Эта худенькая девочка в белом пальто в первый момент показалась мне незнакомой. Я осторожно приблизился к ней и позвал: «Акари?..» Голос прозвучал хрипло, будто за меня говорил кто-то другой. Девочка удивлённо подняла голову и посмотрела на меня. Это была Акари. В её покрасневших глазах застыли слезинки. А её гладкое личико, освещённое жёлтым огнём печки, до сих пор кажется мне красивее лиц всех женщин, которых я когда-либо встречал. Моё сердце словно ощутило чьё-то прикосновение, по телу словно пробежал электрический разряд. Такого со мной ещё не было. Мы не отрываясь смотрели друг на друга. Глаза Акари наполнились слезами, а я уставился на неё как на чудо из чудес. Её руки крепко вцепились в полу моего пальто, потянули его на себя; повинуясь, я сделал маленький шаг вперёд. Когда я увидел, как на белую ручку Акари упала слеза, меня вновь затопила невыносимая нежность, и я осознал, что плачу. На керосиновой печке грелся таз, и по тесному помещению станции разносился мягкий шёпот закипающей воды.

* * *

Спасибо Акари — она принесла с собой чай в термосе и еду, которую сама же и приготовила. Мы сели возле печки, положив свёрток с едой на разделявший нас стул. Я пил чай, который передала мне Акари. Чай был что надо — горячий и очень ароматный…

— Вкусно, — от всей души похвалил я.

— Правда? Это же обычный ходзитя[5].

— Ходзитя? Я в первый раз такой пью.

— Да ладно! Не может быть, чтобы в первый раз! — заявила Акари, но я знал, что такой вкуснющий чай пью действительно впервые в жизни.

— Думаешь? — ответил я.

— Конечно! — сказала Акари весело.

Я подумал, что помню её голос другим: Акари повзрослела не только внешне, она и говорила сейчас почти как взрослая. Я вслушивался в звуки её голоса, чуть дрожавшего от мягкой насмешки и лёгкого смущения, и мало-помалу согревался, по телу разливалось приятное тепло.

— И еще… вот, — Акари развернула салфетку, в которой принесла бэнто[6], и открыла две пластиковые коробочки. В одной были четыре больших рисовых колобка онигири, в другой — разноцветная вкуснятина. Маленькие гамбургеры, сосиски, яичные роллы, помидоры черри, брокколи. Всего по две штуки. Еда была разложена в коробочке.

— Я сама готовила, не знаю, понравится тебе или нет, но…

Произнося эти слова, Акари свернула упаковку от бэнто и отложила её в сторону.

— …Если хочешь, поешь, — смущённо добавила она.

— …Спасибо, — еле слышно сказал я. В груди опять поднялась волна жара, глаза были на мокром месте, и я, устыдившись слабости, приказал себе сдерживать слезы до последнего. Вспомнил о пустом желудке и выпалил:

— Я здорово проголодался, правда!

Акари радостно засмеялась.

Рисовый колобок оказался неожиданно тяжёлым. Я откусил от него большой кусок. Пока жевал, снова чуть не расплакался, опустил голову, чтобы Акари ничего не заметила, проглотил рис. Этот колобок был для меня вкуснее всего на свете.

— В жизни не ел такой вкуснятины! — честно сказал я.

— Это вряд ли…

— Честное слово!

— Просто ты очень голоден.

— Думаешь?

— Конечно. Я тоже поем, — сказала Акари весело и взяла себе онигири.

Какое-то время мы ели приготовленную Акари еду. И гамбургеры, и яичные роллы оказались на удивление вкусными. Застенчиво улыбаясь, Акари не без гордости сообщила:

— Я пришла из школы и сама быстро всё приготовила. Мама мне помогала, но совсем чуть-чуть…

— А что ты сказала маме, когда уходила?

— Я написала ей записку: даже если я очень-очень сильно задержусь, пусть не волнуется.

— Я сделал то же самое. Только твоя мама, наверное, всё равно волнуется.

— Угу… Но это ничего. Когда я готовила, мама спросила, для кого это, я засмеялась, и мама тоже улыбнулась. Я думаю, она всё поняла.

Непонятное «всё» меня встревожило, но я решил пропустить эти слова Акари мимо ушей и продолжил есть колобок. Онигири были огромными, я съел по два колобка каждого вида и понял, что сыт.

Мы сидели напротив печки, и тусклый желтоватый огонь, освещавший крошечный зал ожидания, приятно грел коленки. Мы совсем забыли о времени, пили ходзитя и безмятежно болтали на общие темы. Ни я, ни Акари не вспоминали о том, что надо возвращаться домой.

Нам не нужно было знать, что думает другой, мы отлично понимали это и без слов. Просто нам обоим хотелось говорить, и проболтать мы могли целую вечность. У нас была общая печаль: весь этот год мы чувствовали себя страшно одинокими. Как плохо нам было друг без друга, как нам хотелось встретиться — мы говорили обо всем этом не переставая, но только не прямо, не облекая наши чувства в конкретные слова.

Когда станционный смотритель тихо, словно извиняясь, постучал в стеклянную перегородку, было уже за полночь.

— Мы скоро закрываемся. Сегодня поездов больше не будет…

Это был мужчина лет сорока, которому я отдал билет. Я думал, что он на нас зол, но смотритель улыбнулся и добавил:

— Вам было так хорошо, что я решил: не буду я им мешать.

Он говорил с лёгким акцентом.

— Ничего не попишешь, надо закрываться… На улице такой снегопад — как пойдёте, будьте осторожнее!

Мы поблагодарили смотрителя и вышли на улицу.

Посёлок Ивафунэ был весь запорошен снегом. Снегопад не унимался, однако застывшая между снежным небом и снежной землёй ночь, как ни странно, уже не казалась холодной. Мы с Акари легко и бодро шагали по нетронутому снегу. Я заметил, что перерос её на пару сантиметров, и меня переполнила гордость. Фонари прожекторами освещали нам дорогу, рисуя на снежном настиле белые круги. Акари радостно побежала вперёд, а я восхищённо следил за ней — совсем уже взрослой, не такой, какой я её помнил.

Акари привела меня к сакуре, той самой, про которую она писала в письмах. Хотя идти сюда от станции было минут десять, не больше, дома остались далеко позади, и мы пошли между полей. Ни одного фонаря вокруг, только тускло светящийся снег. Всё вокруг мерцало слабым светом. Прекрасный пейзаж походил на изысканную, искусно расписанную кем-то декорацию.

Одинокая сакура росла на обочине тропинки между полями. Это было мощное, высокое, великолепное дерево. Мы с Акари стояли под сакурой и смотрели в небо. На фоне чёрных как уголь небес меж переплетающихся ветвей танцевали под неслышную мелодию снежинки.

— Очень похоже на снег, правда? — сказала Акари.

— Так и есть, — ответил я. Акари улыбалась и смотрела на меня, и мне показалось, что мы с ней стоим под сакурой в полном цвету, и вокруг нас танцуют лепестки.

Той ночью под сакурой мы с Акари в первый раз поцеловались. Всё получилось само собой.

В то мгновение, когда наши губы соприкоснулись, я ясно ощутил, что значит: вечность; что значит: сердце; что значит: душа. Я подумал тогда, что мы словно поделились друг с другом всем, чем жили эти тринадцать лет, — но мгновение прошло, и мне стало невыносимо грустно.

Тепло Акари, душа Акари — куда я увлеку их, смогу ли я сберечь их? Это было мне неведомо. Здесь и сейчас дорогая моему сердцу Акари вся принадлежала мне, но…Что делать, я не понимал. Внезапно я осознал, что в будущем мы не сможем быть вместе. Впереди у нас — необъятная жизнь, равнина времени без конца и края.

…Потом нахлынувшая тревога незаметно рассеялась, и осталось только прикосновение губ Акари к моим губам. В мире, который я знал, ничто не могло сравниться с нежностью и теплом её губ. Это и правда был особенный поцелуй. Оглядываясь назад, я понимаю, что никогда и ни с кем не целовался с такой радостью, так целомудренно и так серьёзно.

* * *

Мы провели ту ночь в маленьком сарае на краю поля. В тесном деревянном домике хранились сельскохозяйственные орудия; мы расчистили место на полу, сняли мокрые пальто и обувь, завернулись в старое одеяло, которое нашли на полке, и долго говорили тихими голосами. Акари осталась в матроске, я — в костюме. В том сарае мы забыли про своё одиночество. Несмотря на школьную форму, мы радовались как дети.

Ведя разговоры под одеялом, мы иногда соприкасались плечами, и мягкие волосы Акари то и дело нежно щекотали мне щеку и шею. Эти прикосновения и сладкий запах каждый раз заставляли моё сердце замирать, но и исходящего от Акари тепла хватало, чтобы ощутить себя на седьмом небе от счастья. Она говорила без умолку, и моя чёлка еле заметно подрагивала, а волосы Акари мягко колыхались от моего дыхания. За окном облака редели, временами сквозь тонкое стекло проникал лунный свет, наполнявший домик потусторонним сиянием. Продолжая болтать, мы и сами не заметили, как провалились в сон.

Когда мы проснулись, было шесть утра; ночью снегопад прекратился. Выпив ещё тёплого ходзитя, мы надели пальто и пошли к станции. На небе не было ни облачка, заснеженные поля искрились под лучами рассветного солнца, едва показавшегося из-за горной гряды. Повсюду разливался яркий свет.

Ранним субботним утром на станции не было никого, кроме нас с Акари. К платформе подъехал состав линии Рёмо, по оранжево-зелёным вагонам скользили тут и там солнечные блики. Двери разошлись, я шагнул в салон и, обернувшись, посмотрел на оставшуюся на платформе Акари. Девочку тринадцати лет в расстёгнутом белом пальто и матроске.

…Вот и всё, понял я. Теперь мы должны вернуться каждый в свой дом — поодиночке.

Только что мы говорили друг с другом, были так близки — и внезапно расстаёмся. Не зная, что сказать в такой момент, я молчал, и первой заговорила Акари.

— Такаки-кун…

У меня вырвалось только «э…» — то ли ответ, то ли просто вздох.

— Такаки-кун… — повторила Акари, потупившись. За её спиной рассветные лучи серебрили снежное поле, сверкавшее, словно гладь озера, и у меня пронеслась мысль; как красива Акари на этом фоне! Она решительно подняла голову и продолжила, глядя мне пряма в глаза:

— Такаки-кун, теперь всё будет хорошо. Обязательно!

— Спасибо!.. — еле выдавил я в ответ, и тут двери поезда начали закрываться.

…Нет, только не это! Я не мог уехать, не сказав Акари то, что должен был сказал Двери уже закрылись, и я закричал что было мочи, чтобы она меня услышала:

— Акари, ты тоже береги себя! Я тебе напишу! И позвоню!..

В тот миг мне показалось, что я услышал донёсшийся издалека пронзительный крик птицы. Электричка тронулась, мы с Акари прижали правые ладони к дверному стеклу. И хотя секунды спустя мы были уже далеко друг от друга, на какое-то мгновение наши ладони соединились.

Поезд вёз меня назад; я так и застыл перед закрытыми дверями.

Я ничего не сказал Акари о том, что написал ей длинное письмо, которое потом потерял. Не только потому, что думал, что мы с ней ещё встретимся, но и потому, что после нашего поцелуя я стал смотреть на мир другими глазами.

Я стоял перед дверями, приложив ладонь к стеклу в том месте, где была ладошка Акари. «Такаки-кун, теперь всё будет хорошо», — сказала она.

Акари была права, пусть я и сам не понимал, в чём именно, и это было странное чувство. В то же время мне казалось, что однажды, много-много лет спустя, слова Акари сыграют в моей жизни очень важную роль.

Я сказал себе: «Будь что будет, но сейчас…» В тот момент мне хотелось одного: чтобы мне хватило сил защитить Акари.

Я думал только об этом — и смотрел, не отрываясь, на пейзаж за окном.

Примечания

5 — Сорт зелёного чая.

6 — Порция упакованной еды.