Повесть о шести триллионах лет и одной ночи (Новелла) - 1 Глава

«Люди с давних времён легенды слагают,

О том, что случилось давным-давно.

Повесть, полная сладких воспоминаний,

Которую знает лишь Бог.»

— Э-эй, чего ты жела-а-аешь?

Что происходит?

Перед моими глазами стояла девушка. Посмеивалась. На её лице играла улыбка.

Я не мог понять, к чему она клонит.

— До сих пор не решился загадать желание?

…Чего?

— Неужели ты не хочешь ничего попросить у Маки? Тебе же пятнадцать лет, и всё равно? Тебе что, совсем-совсем ничего не хочется?

Маки?

…Ох, точно, это самый обыкновенный сон. Он частенько мне снится, и каждый раз в нём появляется Маки. Это уже седьмой по счёту.

— Я уже говорила тебе, что это не сон. Столько раз повторяла. Из раза в раз Маки покорно тебя ждёт, так почему ты не хочешь загадать желание? Ожидание надоело настолько, что я уже готова опустить руки.

Я всё ещё ничего не понимаю, но, кажется, она начинает злиться.

— Послушай, Маки не ребёнок, её так просто не разозлить. К слову, в ближайшее время сдаваться я не намерена, к тому же… — голос Маки умолк, она потупила взгляд, — к тому же, кажется, мне немного одиноко. Или нет, я не уверена.

О чём ты говоришь?

Маки подняла голову.

— Эй, ты точно ничего не хочешь? Или хочешь?

Выражение её лица словно умоляло меня уступить ей. Маки нужно было желание. Правда я не знал, зачем.

— Я могу исполнить всё, что угодно. Ну же… загадаешь?

В её руке появился небольшой кубик, переливающийся всеми возможными цветами.

— Хочешь исправить свои ошибки в прошлом? Хочешь знать, где ошибёшься в будущем? Просто хочешь спокойно жить? А может, отомстить людям, которых не в силах простить? Хочешь стать непобедимым героем? Или, может, бессмертным чародеем? …Всё это я могу исполнить. Я могу исполнить любое желание. Или, — улыбнулась Маки, — или ты хочешь быть счастливым?

—  …

— ?.. Почему ты мотаешь головой? Не хочешь ничего из этого?

…Того, что она перечислила, мне не хотелось. Не хотелось ничего.

— Почему? Ты не хочешь быть счастливым? — встревоженно спросила Маки.

Но я не знал, что такое счастье. Поэтому не хотел ничего. Ничего.

— Неужели здесь Маки бессильна? Неужели я не могу исполнить твоего желания? Даже принимая в расчёт то, что я воплощаю в жизнь только желания XXX XXX…

Что ты говоришь? Я не слышу.

— …

Маки закусила губу.

— Маки не опустит рук. Маки будет ждать. Я не забуду, помяни моё слово. Укроюсь в старом районе и буду ждать, сколько потребуется, на закате, когда вокруг никого нет. И когда-нибудь точно настанет день, когда ты придёшь и я предстану пред тобой.

И тогда я наверняка исполню твоё желание.

1. Юноша, запертый в коробке

…Бух!

Я проснулся от пинка в живот.

— Сколько ты ещё собираешься дрыхнуть, а, Отродье, чёрт тебя дери?!

О-ох, вот и утро. Начался очередной день. Как и всегда, с жестокости.

Разговор с Маки оказался всего лишь сном. То, что из раза в раз начинается после пробуждения — это моя обычная жизнь.

— Точный пендель в пузо — то, что нужно по утрам!~

— Он ведь без этого не проснётся, разве нет? Дубасить его, пока он спит — такая скука.

— Так давай, жахни его покрепче. Чё попусту языками чесать?

Я услышал голоса над собой. Я ничего не вижу. Почему?

— Ты вчера ему по роже заехал? У него все глаза опухли.

— И правда. Ну и пусть. Он ничего не увидит.

Удар. Удар. Удар.

—  Он только для битья и годится.

— И ведь молчит, сволота. Вот же тоска. Хотя, если бы он кричал и плакал, это бы бесило.

— Так даже лучше! Мы можем делать, чё только захотим. …Гляди!

Сильный удар.

— Если бы в этой камере было попросторнее, над ним можно было бы измываться вдесятером.

— Впятером или вшестером, как сейчас, вполне достаточно. Мы как будто друзья! Ха-ха.

— Друзья! Аха-ха, забавно. По-дружески играем с Отродьем.

Отродье, эх.

Я слышал это слово множество раз, но не знаю, что оно значит. Хотя и понимаю, что оно относится ко мне. Впрочем, мне всё равно. Что бы они ни говорили, всё в порядке.

— Тебя успели поколотить почти все в деревне, а ты всё такой же никчёмный, да, Отродье?~

Я их слышу. Пусть говорят, что хотят. Скорее всего, им не нужен мой ответ.

— Родиться только для того, чтобы стать чучелом для битья, должно быть, бо-о-ольшая удача!

…Неужели? Наверное, так и есть.

— Эй, как вам кажется, ему больно? Я здесь уже несколько месяцев, но не замечал, чтобы он чувствовал боль.

Боль? Что это? Я не знаю.

— Ась? Чего ты сказал?

— Нет, ну, обычно такие удары очень болезненны, не думаете?

?..

Что это значит? Не понимаю, о чём вы. Не понимаю. Не понимаю. Не понимаю.

— А, так ты новенький. Ничего не поделать, раз ты не знал, но эй~ Он не чувствует боли. Он вообще ничего не чувствует. Отродье ведь. Страдать для него — обычное дело.

А, точно, вот оно что. Я не должен ни во что верить. Я не должен ничего чувствовать. Я не должен ни о чём думать.

— Ясно-ясно, значит, ты с Отродьем Великого грешника впервые столкнулся.

— Именно. Мне сказали, что я должен быть благодарен за то, что вы дали мне это испытать.

— Не подумай, что мы злодеи, потому что бьём его. Злодей здесь он — и заслужил хорошую трёпку.

Да, я плохой. Всё моё существование — это грех. Точно-точно-точно.

— Вот тебе твоя кара за то, что ты жив!~

Меня пинали. Избивали. Наступали на меня. Моя жизнь никогда не менялась. Дни повторялись снова и снова. Я не должен был ни во что верить. Я ведь Отродье Великого грешника, которое не приносит пользы и годится лишь на то, чтобы его избивали крестьяне. Чувствовать — это плохо. Думать — плохо. Определённо. Жить — это плохо. Плохо, плохо, плохо, плохо, плохо, плохо. Всё, что я ни делаю — плохо.

— Если бы я жил совсем один в этой тёмной грязной комнатушке, я бы точно захотел на тот свет. Просидеть здесь в заключении всю жизнь, должно быть, невозможно.

— Считаешь, он хочет умереть? Думаешь, он способен на человеческие чувства?

— Ха, если в нашем плену ему хочется сдохнуть, то… попытаться убить его будет не слишком мило с нашей стороны.

Да, в конце концов, мне нет прощения.

— Оставить его в живых — пожалуй, самый добрый поступок.

— Но поглядывать за ним такая морока.

— Убить его или оставить в живых — вся деревня об этом судачит. Люди хотят, чтобы мы держали его здесь, покамест не сдохнет сам.

— Отбросит копыта — и мы не сможем больше его поколотить. А это хоть чутка развлекает.

— Да, но только чутка.

— Да начхать. В любом случае, перестань мы его бить, его бы скоро позабыли.

— Наверняка бы позабыли!!!..

Я съёжился. Холод пробирал до костей. Мне было очень холодно. Темно и холодно. Каждый вдох давался с трудом.

Но это просто моё воображение. Я не должен ничего чувствовать.

— Эй, он снова в обмороке?

— Как всегда. Полудохлик.

— Да он просто отброс. Никчёмный отброс.

— Я слышал, он с башкой не дружит. Страх-то какой.

Их смеющиеся голоса отражались от стен.

Всё, что я знал, — это то, что действия, которые совершают надо мной, считаются жестокими. …Впрочем, ничего другого я и не должен был понимать.

Кандалы на руках казались непривычно тяжёлыми.

***

Шуршание. Шум. Откуда эти звуки?

Мои глаза были полузакрыты, но теперь я открыл их полностью. Припухлость понемногу спала, и теперь я снова мог оглядеть свою камеру.

Серые стены. «Тёмная грязная комнатушка», как и сказал тот крестьянин. Пятна на полу разрослись с прошлого раза. Бордовые — должно быть, остались от моей крови. Ничего нового.

Тёмные следы брызг испещряли весь пол; если бы они покрыли всю камеру, она бы стала походить на коробку из красного картона. Должно быть, это выглядело бы красиво. Вероятно, просто потому, что цвет крови кажется мне красивым сам по себе. Будь я заперт в ярко-красной коробке, я бы… Эх, какой смысл думать об этом?

Шуршание постепенно усиливалось. Шум приближался. Он исходил откуда-то «снаружи». Что естественно, поскольку теперь в камере находился лишь я.

Мужчины из деревни приходили сюда, только когда наступало время для кары. Когда я падал без сил, кара временно прекращалась и возобновлялась уже на следующий день. Так протекала моя жизнь, наполненная тошнотворной жестокостью под надзором презрительных взглядов. На удивление, деревенские обычаи оставались неизменными. Как и я.

Лёжа напротив стены, я выглянул в окно. «Окно» это было или «решётка»: крестьяне называли это по-разному, поэтому я не знаю, как описать правильно. Так или иначе, через эту дыру в стене я мог видеть, что происходит снаружи. И оттуда приближалась крохотная фигурка.

— Эй, мам, тут дыра.

Разговаривает. Должно быть, это человек. Но он был в разы меньше меня в размерах. Вероятно, это то, что называют «ребёнком».

— Тут решётка, я не могу попасть внутрь.

Да, тут решётка.

Случалось, что люди, подходившие близко к камере, говорили много всего. Я знал, что так бывает. Снаружи, в траве, разные люди о чём-то шептались. Поэтому, даже ни разу не покинув камеру с самого рождения, я слышал многое. Я не хотел ничего запоминать, потому что это не имело смысла, и тем не менее, я запомнил множество слов: крестьянин, староста, свидание, семья, взятка, деньги, женщина, богатство, любовь, ненависть. Я просто запоминал их, хотя и не знал их значений. Впрочем, чаще всего я слышал слова, которые швыряли в меня во время наказания. Но даже если бы я понимал, то ничего не смог бы сделать. Всё это бессмысленно. Я устал от этого. Да, именно, каждый день просто…

— Даже если котик там внутри, я не смогу его спасти.

Котик? О чём они говорят? Внутри только я. Я котик? Нет, я ведь Отродье. Интересно, а может я на самом деле котик? Если бы я был…

Что значит «спасти»?

— Что ты делаешь?! — раздался женский крик.

Трава закачалась быстрее и сильнее: кто-то приближался. Это оказалась женщина.

— Разве я не говорила, что к этому дому подходить нельзя?!

Хвать. Женщина дёрнула ребёнка обратно. С этим маленьким существом обращаются так же, как со мной. Неужели мы похожи?

Пока я думал, ребёнок оказался у женщины в объятьях. Дрожащим голосом она произнесла:

— …Я переживала за тебя. Я думала, что тебя потеряю…

А? Переживала? Я не знаю этого слова. Никогда прежде его не слышал. Такого ласкового голоса, впрочем, тоже. С какой силой обнимают эти руки, да и вообще, когда вот так касаются… я не знал, каково это.

— М-мама…

— Я не злюсь. Мама просто за тебя переживала, — наставительно говорила женщина — возможно, «мама» — ребёнку, у которого из глаз сочилась вода.

— Здесь сидит ужасное Отродье. Если ты подойдёшь к нему слишком близко, то будешь проклят. Поэтому мама так торопилась.

— Правда? Ты не злишься?

— Не злюсь! Но тебе нельзя туда подходить. Понимаешь?

— Прости… Прости. Прости, мам, прости…

Громкий детский голос. Вода, текущая из глаз. Это, определённо, слёзы. Я видел, как женщины много раз проливали их в одиночестве.

— Давай не будем плакать. Перестань, — сказала «мама». Так значит, когда слёзы вытекают из глаз, это называется «плакать».

Почему этот ребёнок плачет? Я не понимаю. Я не должен об этом задумываться. Стать частью этого мира мне не суждено.

— Всё хорошо. Маме очень жаль, что она так грубо с тобой разговаривала. Вот, держи руку.

— Хорошо…

«Мама» и ребёнок взялись за руки. Крепко сжали ладони друг друга.

— Гляди-ка, уже вечер. Пойдём домой.

— Ура, домой!

Их сомкнутые руки озарялись лучами заката.

Холодно. До сих пор холодно. Я смотрел, как два силуэта «идут домой», и не мог избавиться от озноба.

— …Мама, у тебя такая тёплая рука.

Я не знаю, что значит «тёплая».

— Это потому, что ты меня за неё держишь. И потому, что я люблю тебя.

Я не знаю, что значит «я люблю тебя».

— Я тоже тебя люблю, мам! Ой, ну и папу я тоже люблю!

— Хе-хе. И я люблю папу. Мы же семья.

Что значит «семья», что значит «пойдём домой», что значит «домой» — я ничего из этого не знал. Тем временем, два счастливых человека уходили всё дальше.

— Но тебе ни при каких обстоятельствах нельзя подходить к тому дому. Нельзя даже говорить об этом. Из-за того, что сидит внутри. Если ты к нему приблизишься, в деревне захотят тебя убить.

— Убить?..

— Я тебе не вру, это чистая правда. Помнишь, как увели пастуха Такаю?

— Дядю Такаю… он был такой грустный и потрёпанный…

— В эти места забрёл телёнок, и, кажется, лизнул существо из этого дома. Такая взял на себя ответственность за это, и его выгнали из деревни за то, что он подверг всех опасности.

К слову сказать, не так давно странное создание лизнуло мой палец. В ту же секунду откуда ни возьмись прибежал человек и увёл его с собой. Это был пастух по имени Такая.

— У Такаи всё лицо и тело были в синяках. Кажется, ему даже кости переломали. В пустоши с такими ранами он вряд ли сумел бы выжить. Сейчас он наверняка уже умер.

Это не первый случай, когда людей убивают за то, что они подошли ко мне слишком близко. К этому моменту их уже порядка десяти. Это тоже обычное дело.

— Мне было страшно… Так страшно…

А? Страшно? Почему? Из-за смерти? Потому что убьют? …Я не понимаю.

Шорох травы стал едва различим.

Люди, приблизившись ко мне, впоследствии умирали. «Семья», которая направилась домой, держась за руки, могла разделить ту же участь. Я ничего не понимал. У меня не было права мыслить, как и права чувствовать. Я не знал ничего, кроме этого.

«…Мама, у тебя такая тёплая рука».

«Это потому, что ты меня за неё держишь. И потому, что я люблю тебя».

И кроме того, что тут очень-очень-очень-очень холодно.

Я прижал к себе колени. Я не хотел чувствовать этого холода, поэтому я крепко-крепко обхватил себя руками. Я кусал ногти. Я нещадно их обкусывал.

В темноте — потому что только её я и мог видеть — я различал две сомкнутые руки, озаряемые лучами заката.

«Ура, домой! Потому что я люблю тебя!»

2. Девушка, с которой он связан

Дверь открылась. Вошли крестьяне.

— Мы не обязаны это делать. Староста думает, что он достаточно силён…

— Он хочет сам его отдубасить.

— Да. Сейчас самое подходящее время для этого.

Начался очередной день. Ничего… не меняется…

— Как же меня бесит твой вид.

Удар. В глазах потемнело, а мысли в голове разлетелись в стороны в страшном беспорядке.

— Слышал, что, если к нему просто приблизиться, навлечёшь на себя беду.

— Его существование — вот настоящая беда.

— Он не дышит, а зря тратит воздух.

— Ты, бесполезная дрянь, сожалей и умоляй о прощении, пока мы тебя топчем!

— Ха-ха, вот ты удумал! Дай тоже наступлю на него! …Да, сожалей о том, что до сих пор жив!

— Живи своей никчёмной жизнью, жалкий кусок говна, и моли о прощении!

— Моли, моли! Давай, скажи нам, как тебе жаль, что ты до сих пор жив!

— Да он не может. У него ведь… — нога, давившая мне на горло, теперь упиралась в моё лицо, — …и языка-то нет! Как он скажет?

Плюх. Слегка тепловатая жидкость стекла по моей щеке. Слюна.

— Ха, ты плюнуть в него решил? Здорово! Как у тебя так метко получилось?

— Просто делай так… хтьфу.

— О, можно я, можно я?

— На всех хватит. Можете плеваться, сколько влезет.

— Вот так? Ой, в рот ему попал. Аха-ха, гадость!

— Фу, у тебя там мокрота или чё? А что если эта хрень попадёт мне на ногу, когда я его пну?

— Оплошал, оплошал, но всё ведь в порядке. Он теперь весь в этом.

Они плевались в меня. Я же просто принимал это, как должное. Я ничего не чувствую. Не думаю. Даже не считаю это отвратительным. Потому что мне не дозволено.

Мужчина, отхаркнувший в меня мокроту, рассмеялся и извинился перед своими приятелями, а потом глянул на меня.

— Это ты виноват в том, что я промазал!!! Умоляй нас о прощении!

Мне жаль, жаль, мне ужасно жаль. Жаль, что ты промазал. Жаль, что я для вас обуза. Мне жаль, что я вообще жив. Нет никого хуже меня. Я ужасен, потому что я Отродье Великого грешника. Вся моя жизнь — это грех.

— Ты годен только на то, чтобы тебя топтать! Руки, рожа, голова, да всё тело!

На мою руку, закованную в кандалы, с силой наступили. Под весом вставшего на неё мужчины кисть хрустнула.

…Кисть.

Внезапно в моей памяти всплыли те два силуэта. Сцена, невольным наблюдателем которой я стал. Вечер, мама и ребёнок, их крепко сцепленные руки.

«Я не злюсь. Мама просто за тебя переживала».

«Гляди-ка, уже вечер. Пойдём домой».

«Ура, домой!»

«…Мама, у тебя такая тёплая рука».

Переживала. Пойдём домой. Домой. Тёплая. Я не знаю, что значат эти слова. Я существую только для того, чтобы мои руки, лицо, голову — всё моё тело топтали. Я не знаю, что такое «связь». Не знаю, не знаю, не знаю. Совсем ничего. …Ничего не знать — это нормально, так и должно быть. Потому что, если бы я знал, было бы хуже.

Голову пнули. Ногу вывернули. Наступили на живот.

— …Окажи нам такую услугу, сдохни поскорее.

Другого выбора у меня не было.

***

Люди ушли. Снова наступил вечер.

Всё остаётся по-прежнему. День начинается с кары и заканчивается её завершением. Завтра меня снова придут наказать, а потом уйдут, и «завтра» закончится. Это никогда не меняется.

Я не должен ничего помнить. Не должен помнить, как вчера увидел тех двоих, услышал, как они говорят, что скоро вечер.

Почти сразу я закрыл глаза. Заткнул уши. А всё потому, что я ничего-ничего-ничего не знаю. Ничего…

— Мм-мм!.. Мм, ммм-мм!!! — донёсся до меня чей-то голос. Неужели сегодня меня решили покарать и ночью?

Но нет. Всё было по-другому. Это были не те голоса, которые обычно раздавались за дверью.. Они исходили… снаружи?

— …аль, мне ужасно жаль, прости меня, отец, — повторял дрожащий голос.

Это говорил не мужчина. Женщина? Девочка? Я не мог определиться.

— …Заткнись!!!

Тыщ!!! Помимо мужского голоса я услышал какой-то глухой звук. Звук удара. Тот самый звук, с которым кулак врезается в череп.

— …а…

Бух. Что-то тяжёлое с шумом повалилось в траву. …Интересно, это они упали?

Хриплый голос продолжал говорить:

— Это из-за тебя я так страдаю. Это ты виновата, что я не могу нигде надолго остановиться. Это ты не даёшь мне нормально зарабатывать. Я не могу найти себе новую женщину только потому, что ты постоянно вертишься под ногами. Это всё из-за тебя.

Хлоп, хлоп, хлобысь!

Несколько раз я смог различить звук удара раскрытой ладонью. Сыпавшиеся оскорбления сильно перекликались с тем, что я слышал в отношении себя.

— Прости, отец, прости меня. Это моя вина, мне очень жаль… — умолял женский — или детский — голос.

Мне показалось, будто я однажды уже слышал эти слова. Да, в глубине души, я говорил то же са…

— Да заткнись ты уже, отродье!

?..

— Остановись, папа. Прости меня. Пожалуйста, не бей меня больше.

— Заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, заткнись!!! Всё из-за того, что ты такая бесполезная, это всё из-за тебя!!! — кричал мужчина, продолжая наносить удары.

— Ты знала, что тех, кто близко сюда подходит, в этой деревне ждёт неминуемая смерть?

…Я знаю. Это я убиваю всех, кто приближается ко мне.

Поэтому «мама» накричала на своего ребёнка. Она «переживала» за него. …«Переживала».

Шуршание. Трава закачалась.

— Папа, — раздался тихий изломанный голос.

— Ну не здорово ли? Ты ведь понимаешь?.. Тебя убьют.

…Убьют? Я впервые такое услышал. Чтобы кто-то целенаправленно подходил ко мне, чтобы его убили? …Чтобы я убил?

Я медленно приподнял веки. В моих сощуренных глазах отражались двое. Я увидел мужчину, который тащил кого-то размером с меня. Но в отличие от меня у этого «кого-то» были длинные волосы, неужели это…

…девушка?

Мужчина с чувством сплюнул.

— Сдохни поскорее.

А? «Сдохни поскорее»… Эти, эти слова. Это он их сказал.

Шелест участился. Мужчина бросил девушку (?) на траву и ушёл. Ей, кажется, было больно. Да. Больно. …Но почему?

***

Оставшись одна, она села на землю и подняла взгляд.

Что она высматривает? Мужчину, который уже ушёл? Или что-то на небе?

Вечер постепенно сгущался. Камера озарилась красным светом. Красным-красным. Таким же, как и кровавые следы на её стенах. Словно это не камера вовсе, а коробка из красного картона.

Человеческая фигура в траве становилась всё темнее, от неё падала тень. Из разбитой губы сочилась кровь. Кажется, она что-то произнесла.

— Я хочу умереть.

Я не расслышал. Она действительно что-то сказала?

— Я хочу, чтобы меня убили.

Налетел ветер. Её голос утонул в шелесте травы, тоже окрасившейся в алый с наступлением вечера.

— Позволь… встретить… что предначертана мне…

Желание? Желание? Желание?

Мне почудилось, будто я слышу чей-то голос, слышу, как кто-то смеётся. Несмотря на то что той скорчившейся на земле фигурке было не до смеха. Несмотря на то что больше здесь никого не было.

«Желание? Желание? Желание?» — повторял голос.

— Молю.

На мгновение мне показалось, что весь мир погрузился во тьму. Хотя такого не могло произойти.

***

…Шуршание. Трава закачалась. Всё громче и громче. Сильнее и сильнее. Оно приближалось.

Кто это? Мужчина ушёл куда-то далеко-далеко. Он давно пропал из моего поля зрения. Тогда кто?

— …

Я услышал поблизости тяжёлое дыхание. Кап-кап — падали на листья капельки крови. Трава громко шуршала. Медленно, но верно звуки становились всё ближе. Тёмный силуэт заслонил солнце.

— …Эй, ты там?

— М!!! — вырвался возглас.

Мне? …Это было сказано мне.

Налетел ветер.

Человек, который позвал меня. «Девушка». Она немного походила на «маму», которую я видел вчера, но в то же время отличалась от неё. Она была одного роста со мной. У неё были длинные серебристые волосы. Свет заходящего солнца запутался в них — каждая прядь завораживала. На распухших щеках прослеживались следы недавних ударов. Кровь из разбитых век стекала до подбородка. Это было похоже… похоже на воду, которой наполнились глаза ребёнка. На слёзы. Но её слёзы были алого цвета. Алые капли. Алые слёзы. Всё вокруг было алым.

Лохмотья, в которые она была одета, кое-где были порваны. Через дыры проглядывали кусочки её тела, покрытые синяками. Тёмно-синие и лиловые, уже пожелтевшие — следы нескончаемых ежедневных избиений. Я мог это понять. На моём теле были такие же.

«…Мы похожи», — вдруг подумал я.

Именно подумал — вряд ли это можно назвать как-то по-другому. И эта мысль была словно молитва, словно мольба.

— …Ты тут, да? — спросила она.

Шелест стал ближе. Ближе стала и она.

Я не могу до конца понять, что подразумевал тот мужчина под своими словами. Но так или иначе, ты должна держаться от меня подальше.Так или иначе.

— Ты внутри? — её лицо появилось в оконном проёме.

…Почему?

— И правда внутри, — вздохнула она. Но в этом вздохе не было отвращения, не было пренебрежения. Наоборот, в нём читалось облегчение.

…Облегчение?

Что это? Почему я так решил? Я не должен ни о чём думать, и тем не менее, я знаю это слово. Так почему?

— Эй… ты… ты там один? — этот вопрос прозвучал немного иначе. Она словно хотела услышать ответ.

Будто бы не замечая того, как ужасно грязен, забит и искалечен я был, её глаза — слишкам прекрасные, чтобы их прятать — смотрели на меня.

— …

Я кусал ногти.

Её глаза слишком яркие. Мне нельзя приближаться. Нельзя думать. Ничего нельзя. Это неправильно.

И всё равно. Я знал это, и всё равно не мог ей не ответить.

— …

Я медленно кивнул. Да, один. Я один.

И в этот момент невероятно нежная улыбка тронула её губы.

Не презрительная. Не такая, какой одаривали меня крестьяне. Кроткая. Ласковая.

— Я тоже одна. …Мы похожи.

— Мм-мм!

Похожи. Похожи, похожи, похожи. Она сказала, что мы похожи. Когда я впервые её увидел, то подумал о том же.

Это всё наяву? Правда-правда? Я не мог в это поверить.

Непринуждённо улыбаясь, девушка потянулась ко мне. Её глаза покраснели от слёз. Разводы от них сверкали в багряном ореоле заката. Я посмотрел на её ладонь, облезлую, покрасневшую и растрескавшуюся. Словно та самая рука, которую «мама» протянула своему ребёнку.

—  Меня зовут Аи. …Можно узнать твоё имя? — улыбнулась она. Её тело подрагивало.

Я тоже дрожал, хотя тому не было особых причин.

Прости, у меня нет ни имени, ни языка.

Интерлюдия первая. Дотошный юноша

— Эй, Маки, почему ты дала мне эту кнопку сброса?

В своём сне — хотя я не был до конца уверен, что это был сон, — я задал тот же вопрос.

— Потому что ты очень сильно этого желал, — последовал ровно такой же ответ. Но теперь девушка уточнила. — Человеческие желания, самые сильные из них, порождают нас.

— О чём ты?

— О том, что сущности вроде меня могут продолжать жить только в том случае, когда желания людей сохраняют свою силу.

— …Как боги?

— Если ты, Юто, так считаешь, то, может быть, так оно и есть.

Пусть эта повесть о том, что произошло давным-давно в далёких краях, повесть, одному Богу (Маки) известная, останется в тайне. Никто из тех, кто страстно чего-то желал, её не знает.