Сад изящных слов (Новелла) - 8 Глава
И пусть не льёт с небес поток дождя; комната на дне реки.
Такао Акидзуки
Когда он влепил той девушке пощёчину, ладонь противно защипало. Грубая сила оставила в руке мерзкое ощущение, будто та до костей пропиталась липкой, грязной жижей.
«Но этого мало», — подумал Такао Акидзуки. Ненависть вскипала и выплёскивалась из сердца, словно кровь.
— Совсем сдурел?! — раздалось откуда-то сбоку, и в его правую руку, только что ударившую женщину, вцепился какой-то парень.
Такао вырвался и, не обращая на него внимания, впился взглядом в свою добычу. Двенадцатиклассница по фамилии Айдзава. Виновница всего, что случилось с Ней.
Внезапно он заметил приближающийся спереди силуэт, и в следующую секунду резкий удар повалил его на парту. Загрохотав на всю комнату, она опрокинулась на пол прямо возле уха Такао, а когда тот открыл глаза, то понял, что лежит лицом вниз. С некоторым запозданием он почувствовал, как губы изнутри наливаются жаром.
Она тут что, не одна?
Его настолько поглотила ярость, что остальных он даже не заметил. Рот наполнился густым вкусом крови. Такао поднял голову и увидел здоровенного парня в футболке, со скучающим видом глядевшего на него сверху вниз. Проглотив вместе со сгустком крови подступающие страх и сожаление, Такао, пригибаясь, рванулся вперёд и врезался здоровяку в живот. Ему показалось, что он столкнулся с тяжёлым бревном, а затем в спину вонзился локоть, твёрдый, как камень. Такао осел на пол. И незамедлительно получил два удара ногой под дых. Боль была такая, будто ему проткнули внутренности, и он рефлекторно свернулся в клубок. Но его дёрнули за пиджак и грубым рывком поставили на ноги. В десяти сантиметрах от носа замаячила накачанная грудь здоровяка, огромного, как стальная колонна, а его ручищи вцепились Такао в воротник.
— Ах ты гад! — завопил Такао и махнул кулаком, целясь противнику в лицо, но тот с лёгкостью защитился одной рукой. Тыльная сторона ладони заехала Такао по щеке, затем последовал удар в челюсть. Не особо сильный, но лицо сразу перекосило. Наконец — он ещё успел подумать: «На животе останется отпечаток подошвы», — мощный пинок отшвырнул его назад. С металлическим лязгом, как будто что-то треснуло, Такао впечатался спиной в шкафчик. Из лёгких вырвался горячий воздух.
Что за… Чертовски больно!
— Ты чё творишь? Ты чё к Сёко полез? — сквозь звон в ушах донёсся сверху презрительный голос здоровяка.
— Сёко, ты ведь с ним не знакома? — с подозрением спросила девушка, стоявшая рядом с Айдзавой.
Та молчала.
«Какой же я всё-таки дохляк…» — чуть не плача, подумал Такао, кое-как приподнимаясь. Вложив во взгляд всю ненависть, на какую был способен, он уставился на стоявших перед ним двенадцатиклассников. Те переговаривались с лёгкими смешками:
— А это не очередная жертва Юкино?
— Да ну? Слышь, старуха и тебя соблазнила?
— Разок-то она тебе дала?
— Ну и шлюшка эта Юкино-тян! Как тебе не противно? Ты хоть знаешь, сколько ей?
— А мне его немножко жаль. Обманули дурачка.
— Зато теперь они могут встречаться. Юкино больше не училка.
Айдзава, до сих пор равнодушно глядевшая себе под ноги, внезапно подняла голову и посмотрела на Такао. Её губы сложились в кривую ухмылку:
— Скажи мне спасибо. Это я выперла старую каргу из школы.
Пламя ярости вмиг охватило Такао до самых кончиков пальцев. Взвыв, он бросился на Айдзаву. Но его снова остановил здоровяк и снова избил. Пока на Такао сыпались удары руками и ногами, он думал: «Почему?»
Почему, почему, почему?
Почему Она…
…Дева Дождя…
…Юкино-сэнсэй…
…ничего ему не…
***
«Она меня околдовала», — считал Такао.
Это случилось в беседке, окружённой дождём и светом, в тот самый миг, когда он ощутил под пальцами холод Её ноги, и противиться колдовству он не мог.
Он коснулся Её ноги, превратил форму стопы в набор чисел, обвёл карандашом контур. Казалось, даже от бумаги с очертаниями ступни веяло ароматом той женщины. Такао невзначай заполучил частичку Её самой, и этого хватило, чтобы его бросило в жар.
Но в отместку, иначе не скажешь, с того дня дожди прекратились. Сезон дождей закончился. Начались летние каникулы, а с неба так и не упало ни капли. Такао окончательно лишился повода приходить в беседку.
В начале августа его старший брат перебрался на другую квартиру. С раннего утра Такао помогал ему с переездом. Двумя месяцами ранее его мать ушла из дома (хотя она появлялась примерно раз в неделю и под настроение либо готовила ему ужин, либо заставляла готовить для неё), и, по сути, Такао впервые стал жить самостоятельно. Квартира опустела, он ел в одиночестве, спал в одиночестве и всё не мог придумать, как использовать освободившуюся половину комнаты, прежде принадлежавшую брату. Но если приглядеться, то и всё пустое пространство, и паузы в размышлениях занимала Она. Быть одному означало знать, что Её нет рядом. Не забывать ни на секунду, что Она сейчас где-то ещё, живёт своей жизнью, о которой ему ничего не известно.
Такао впервые уяснил смысл одиночества. Он страдал от того, что они не могут встретиться. Он почти физически чувствовал эту боль. Вот и сейчас, должно быть, кто-то ему незнакомый сидит рядом с Ней. Слушает Её нежно подрагивающий голос, любуется светящимся ореолом вокруг волос, вдыхает западающий в душу аромат и, может быть… осторожно касается бледно-розовых пальцев Её ног…
Такао молился о дожде перед тем, как заснуть, и перед тем, как открыть глаза утром. Но тот никак не собирался. Однажды он поймал себя на том, что всерьёз думает, будто бог решил проучить его за беспрестанные просьбы и больше никогда не пошлёт дождь на землю.
«Так и свихнуться недолго», — не на шутку перепугался Такао.
Ему хватило остатков хладнокровия, чтобы понять: нет смысла упиваться своим одиночеством. Да, совершенно очевидно, что он влюбился. Но если из-за этого он станет слабым, ему никогда не сравниться со взрослыми из Её окружения.
«Нельзя, чтобы любовь ослабляла, она должна сделать меня сильным», — твёрдо решил он после долгих размышлений, стоивших ему немало нервных клеток. Надо убить ту часть сердца, что слишком уж часто жалуется на боль. Затем уяснить, что он должен сделать, понять, как ему достучаться до Неё, и браться за дело.
Поэтому на каникулах Такао бо́льшую часть времени проводил на работе. Вскоре вернулись долгожданные дожди, но и тогда он не поддавался и с утра шёл в китайский ресторан. С уходом Сяофэна дел там всегда хватало. На них Такао и сосредоточился, думая только о том, как бы на его месте действовал Сяофэн. Семьдесят процентов заработка он откладывал на счёт в банке, чтобы накопить на оплату обучения после окончания старшей школы. Он ведь собирался в училище обувного дела. Оставшиеся тридцать процентов тратились на материалы для обуви.
«Знаешь, я разучилась нормально ходить», — сказала Она в тот день.
Значит, ему надо сделать для Неё такие туфли, чтобы ходить в них было сплошным удовольствием. Пожалуй, это единственный путь, ведущий к Ней. Так думал Такао, когда, вернувшись домой после работы, до поздней ночи трудился над туфлями в пустой квартире. Отпечаток стопы на бумаге, мягкие обводы, которые до сих пор помнили его руки, — по этим подсказкам он обтачивал деревянные колодки или покрывал их мастикой, придавая им нужную форму. После долгих мучений и нескольких изрисованных страниц в блокноте он наконец выбрал окончательный вариант дизайна. Сделал выкройку из бумаги. Серебряным карандашом перенёс её контуры на кожу. Несколько раз ошибся, но всё же вырезал размеченные детали специальным ножом. Сложил их, как головоломку, и сшил вместе, придавая объём. Всевозможные звуки, сопровождавшие его действия, таяли в пустоте комнаты. Ночной воздух незаметно впитывал шум, как пересохшая ткань — воду.
«Тишина в комнате и одиночество обязательно сделают меня взрослым», — словно молясь, думал Такао.
На то, чтобы сделать пару туфель, одновременно подрабатывая в ресторане, летних каникул, конечно же, не хватило. Август пролетел в одно мгновение, оставив Такао меньше ста пятидесяти тысяч иен на счёте, гору испорченной кожи и порезы от инструментов на руках. Он даже не сумел нормально сшить верх туфель и не имел ни малейшего представления, когда при таком темпе их закончит. Но начинались занятия в школе, и это его приободрило. Теперь, если пойдёт дождь, он сможет без зазрения совести отправиться на встречу с Ней…
«Я решил, что буду прогуливать в те дни, когда идёт дождь, но только до обеда», — сказал он Ей когда-то. О чём бы им поговорить? Ну например: «Я почти выучил её наизусть». Она посмотрит на него с недоумением и спросит: «Что выучил?» А он: «Книгу про изготовление обуви, которую вы мне подарили». И правда процитирует кусок по памяти. Она, наверное, удивится. И обрадуется.
С такими мыслями и в приподнятом настроении Такао отправился на занятия в первый день второго триместра.
Потому-то, когда на большой перемене она внезапно прошла мимо него возле учительской, он даже не сообразил, кто это. Понадобилось несколько полновесных секунд, прежде чем в мозгу шевельнулось: «Что?..»
— Юкино-сэнсэй! — удивлённо закричала шедшая вместе с ним Хироми Сато ещё до того, как Такао оглянулся, и бросилась к той женщине.
Он проводил Сато взглядом, медленно повернулся и увидел своего классного руководителя Ито, а рядом с ним — Её.
Юкино-сэнсэй?..
Он застыл на месте, смысл этих слов не укладывался у него в голове, а к ней сбежались и другие ученики, обступив её со всех сторон. И все звали: «Сэнсэй, сэнсэй!..»
— Простите, ребята.
Стоило ему это услышать, как по телу пробежала дрожь. Такой знакомый, убаюкивающий, неуверенный голос.
«Что она здесь делает?» — в беспорядке метались мысли Такао.
— Я буду в школе до конца пятого урока. Если хотите, можем спокойно поговорить позже, — сказала она окружившим её ученикам, отвела взгляд, а потом внезапно посмотрела на Такао. Их глаза встретились. Ему показалось, что она вот-вот заплачет.
Это Она…
От того, что он её увидел, сработал условный рефлекс, и его охватила радость, но это чувство тут же унесло прочь чем-то похожим на раздражение, а то, в свою очередь, вытеснили замешательство и сомнение. Ему вдруг стало нечем дышать, словно сильный ветер выдул из воздуха весь кислород.
— Надо же, Юкино-тян пришла в школу, — удивлённым тоном сказал стоявший рядом Мацумото, и его голос звучал как будто издалека.
От Сато с Мацумото он и узнал, что случилось с Юкино-сэнсэй.
Что с прошлого года ученицы из класса, которым она руководила, постоянно её травили. Что по какому-то недоразумению они решили, будто учительница отбила у одной из них парня, и устроили коллективный бойкот её уроков. Что в дело даже вмешались чьи-то родители, и её довели до того, что она больше не могла приходить в школу. Что в итоге она решила уволиться. И наконец, что зачинщиком и организатором всего этого была девушка по имени Сёко Айдзава.
Такао жутко разозлился. Только не понял, на кого именно — на Сёко ли Айдзаву, на Неё, за то, что утаила свою профессию, или на себя самого, за то, что ничего не знал.
И всё-таки ему удалось загнать поглубже клокотавшую внутри ярость и кое-как дотерпеть до окончания занятий. Пока звенел звонок, означавший, что можно идти домой, он молча наблюдал из окна кабинета на втором этаже, как Она выходит через ворота. За ней, конечно же, увязались несколько учеников, они плакали. Закат в тот день был ядовито-красного цвета. Затем Такао направился прямиком в кабинет двенадцатого класса. Отыскал ту самую Айдзаву и сказал:
— Говорят, Юкино-сэнсэй увольняется.
Что будет дальше, он не задумывался.
— Плевать я хотела на старую шлюху, — презрительно бросила та, и, прежде чем Такао успел что-то сообразить, его ладонь ударила Айдзаву по щеке.
***
На полпути Такао заметил, что зашёл не туда, но всё же продолжал идти дальше.
Он оказался в слабо освещённом жилом квартале. Тёплый ветер с шелестом раскачивал деревья на обочинах и электрические провода. В далёкой вышине бесцветного ночного неба висел тонкий белый месяц. Левое веко у Такао распухло, и потому, когда он пристально всматривался в луну, она то двоилась, то троилась. Её серп напоминал обрезок ногтя с ноги, и ему показалось, будто он слышит, как Она их стрижёт: тихие, одинокие щелчки. Он знал, что ему нет места рядом с Ней, и раньше не было, и в будущем точно не будет, и это осознание наполняло его безнадёжной тоской.
Примчавшийся в кабинет классный руководитель отвёз Такао в больницу, хотя тот и пытался вполсилы сопротивляться. Когда врач разрешил ему идти, на город уже опустился вечер. Он втиснулся в поезд линии Собу, переполненный возвращавшимися домой людьми, вцепился в ремешок поручня, поднял голову и увидел в тёмном окне своё распухшее, облепленное марлей лицо. Щёку дёргало, она как будто отделилась от него и зажила своей жизнью. Наполнявшая рот слюна по-прежнему сохраняла привкус крови. Вскоре боль в щеке и неприятная толчея вокруг стали невыносимыми, и после Накано он сошёл.
Такао зашагал на запад вдоль железнодорожных путей. Примерно через час он будет дома. Обдувавший его ветер и размеренные движения ног при ходьбе отвлекали от боли. Иногда он сплёвывал на асфальт слюну, смешанную с кровью.
Он чувствовал себя зрителем, который поднялся на сцену, не зная содержания пьесы. У него не было ни малейшего предположения, что ему делать дальше. Никто не ждал его выхода, и до этого дня он об этом даже не догадывался. И тем не менее самовольно назначил себя на главную роль… От стыда ему хотелось провалиться сквозь землю.
Пока Такао ещё учился в средней школе, у Неё уже сложились свои отношения с Айдзавой и её приятелями, о которых ему ничего не известно. Сложными они были или нет, но уж точно куда более глубокими, чем их нечаянные, мимолётные встречи в беседке.
Он всего лишь случайный прохожий, только потому попавший в эту историю каких-то три месяца назад, что решил в дождливый день прогулять школу.
И никто не просил его делать туфли.
Она ни словом не обмолвилась, что хочет с ним увидеться.
«Может, мы ещё встретимся», — всё, что Она пробормотала тогда.
А он даже не пытался представить, что с Ней случилось. На самом деле он думал только о себе.
Пройдя жилой квартал и завернув за угол, он вышел к мосту над железной дорогой. Остановился на его середине и проверил, где сейчас находится. Слева остались далёкие огни небоскрёбов в Синдзюку, из-за густого мрака вокруг казавшиеся раздутыми пузырями. А значит, его дом — в темноте справа, и ему туда. Черепичные крыши зданий слабо и зыбко поблёскивали, будто покрытые влагой. А высоко над головой светился Её тонкий ноготь. Словно желая его спрятать, по небу потянулось облако. Такао посмотрел на него и рассеянно подумал: «Похоже, завтра будет дождь».
На следующее утро небо затянули бледные облака.
Их серое, сотканное без единого шва полотнище накрыло Токио целиком. В городе стало чрезвычайно тихо.
«Облака поглощают все городские звуки», — переходя улицу Косю-кайдо, выглядевшую более блёклой, чем обычно, подумал Такао.
И только он вошёл в национальный парк через ворота Синдзюку, как обнаружил, что забыл свой годовой пропуск. Такао тихо вздохнул.
Дождь не идёт, пропуска нет.
И Она наверняка не пришла.
«Знал же, что незачем сюда тащиться», — думал Такао, покупая в автомате входной билет за двести иен. Если прямо сейчас двинуть в школу, он всё равно опоздает. А был бы сегодня дождь, и вовсе бы сюда не пошёл… Так что же он тут делает?
«Да в общем, какая теперь разница», — сдался он и просунул билет в автоматический турникет. В безлюдном парке металлический щелчок открывшихся ворот прозвучал чудовищно громко.
Такао шёл по парку и старался ни о чём не думать. Ноги сами понесли его по знакомой дороге. Он прошёл через полумрак, охраняемый рядами гималайских и ливанских кедров, и воздух, как и всегда, внезапно поменялся. Он наполнился запахом воды и листьев, а температура упала едва ли не на целый градус. Оставив за собой невидимый разрез, перед Такао пронеслась маленькая птичка. Голову не прикрывал купол зонта, парк казался необычайно большим, и ему стало тревожно, как стало бы тревожно одинокому, беззащитному ребёнку. Ощущение, что он делает что-то неправильное, только усилилось.
И потому, когда из окружения кленовых листьев выглянула беседка и он увидел, что там пусто, у него камень свалился с души.
«Моему сердцу совсем не больно, — будто записывая слова на лист бумаги, произнёс он про себя. — Я ведь знал, что Она сюда больше не придёт».
Стоило ему так подумать, как волна чувств вскипела и взметнулась от ступней до шеи. Внезапный толчок изнутри призывал его закричать: «Нет!»
Нет.
Это не так.
Он скучает без Неё.
Он хотел с Ней увидеться, очень хотел, ничего не мог с собой поделать и, чтобы их встреча прошла как следует, упрямо терпел и не приходил сюда все летние каникулы.
На самом деле дождь здесь ни при чём — пусть не идёт, пусть светит солнце, или валит снег, или небо закроют тучи, — Такао мечтал, чтобы они снова встретились.
«Я не хочу, чтобы между нами всё закончилось вот так». Внезапно откуда-то издалека послышался тихий всплеск. Наверное, в пруду плеснулась рыба. Или в воду упала ветка. Но что, если… Нет, точно…
К тому времени, когда Такао пробрался через плотную завесу из листьев клёна и впереди показался навес с глициниями, надежда почему-то переросла в уверенность.
Под густо разросшимися листьями глицинии, в бледно-зелёной тени, виднелась хрупкая женская фигурка.
Женщина медленно обернулась на звук шагов Такао. Вот Она, перед ним, на фоне пруда, в котором отражается насыщенно-зелёная листва. Одетая в идеально сидящий серый костюм, с недоумевающим взглядом потерявшегося ребёнка. Она посмотрела ему в глаза, и сквозь чёрные, прозрачные зрачки, казалось, можно было увидеть её душу. Он вздрогнул, будто ему провели рукой прямо по сердцу, и понял: «Она сама и есть летний дождь». А остановить льющийся дождь никому не под силу. Где-то вдали прогремел гром. И подходящие слова сами оказались на языке.
— Пусть не гремит совсем здесь грома бог… — обращаясь к той, что стоит под навесом с глициниями, произнёс Такао.
Пусть не гремит совсем здесь грома бог,
И пусть не льёт с небес поток дождя, —
Ведь всё равно
Останусь я с тобой,
Коль остановишь ты, любимая моя[77].
Ветер, перемахнув через пруд, зашелестел листьями глициний, взъерошил поверхность воды и растрепал Её волосы. Она опустила глаза, и Её улыбка наполнилась грустью. Такао вдруг почудилось, что когда-то давно он видел точно такую же картину. Некоторое время слышался лишь затихающий шёпот волн, а затем Она посмотрела на Такао и сказала:
— Всё верно… Ответ правильный. Это песня-отклик на ту, что я прочитала тебе при нашей первой встрече.
Она говорила таким тоном, каким дети, играя, изображают учителя. Прозвучало немного смешно, и Такао почувствовал, что лёд между ними постепенно тает.
— Это из «Манъёсю». Я вчера нашёл в учебнике.
Песня-перекличка, послания, которыми обменялась влюблённая пара.
«Если пойдёт дождь, ты останешься со мной?» — спрашивает женщина. И мужчина отвечает: «Дождь или нет, если ты попросишь — останусь». Такао уже слышал эти стихотворения на уроке.
«И дошло до меня только через три месяца», — не удержался он от горькой усмешки, а затем, собрав волю в кулак, обратился к Ней по имени:
— Юкино-сэнсэй…
И посмотрел ей прямо в лицо. По её губам скользнула растерянная улыбка. Она слегка наклонила голову и кончиком пальца отвела от щеки прядь волос.
— В первый же день я увидела герб на твоей форме и поняла, что ты из моей школы, — сказала она, прервалась и сделала медленный вдох, как будто ей не хватало воздуха. — И я подумала, ты догадаешься, что я учительница классической литературы, если я прочитаю стихотворение, которое проходят на уроках. К тому же я была уверена, что в школе меня все знают… Но ты, выходит, не знал обо мне ничего.
Такао легонько кивнул. Она чуть прищурилась, как от яркого света. И сказала с едва различимым смешком:
— Значит, ты всё это время видел мир по-другому.
Где-то совсем рядом неожиданно послышались звонкие трели сорокопута. Такао с удивлением огляделся и обнаружил двух птиц, слётанной парой носившихся над прудом. И он, и она некоторое время наблюдали за ними, пока те не скрылись в тени деревьев, а затем Юкино встревоженным голосом спросила:
— А что у тебя с лицом?
Что бы ответить? Ему захотелось её попугать.
— Выпил пива — от вас научился — меня развезло, и я свалился с платформы на линии Яманотэ.
— Не может быть! — она прикрыла рот ладонью и широко распахнула глаза.
Какая она красивая!
Такао добродушно ухмыльнулся:
— И не было. Всего-то подрался.
В этот самый миг в небе полыхнула ярко-белая вспышка и раздался оглушительный грохот.
Воздух мелко завибрировал, как диффузор громкоговорителя.
Где-то поблизости ударила молния. Такао и Юкино непроизвольно переглянулись, а затем одновременно посмотрели вверх. Они и не заметили, что в небе вскипели серые, как глина, грозовые облака, внутри которых, словно кровеносные сосуды, мерцали росчерки света. В вышине над тучами медленно перекатывался басовитый барабанный бой. Внезапный порыв холодного ветра поднял волны на поверхности пруда, и на воду с громкими шлепками посыпались крупные дождевые капли.
«Ох ты, дождь!»
Когда он так подумал, уже лило как из ведра и всё вокруг заволокло белой дымкой.
Навес с листьями глициний никак не годился на роль крыши, и Такао инстинктивно схватил Юкино за руку и бросился бежать. Казалось, они бегут сквозь мутную воду. Он ничего не видел перед собой и даже не слышал собственных шагов за гулом ливня. Когда они заскочили в беседку, и волосы, и одежда уже промокли насквозь.
— Мы как будто реку переплыли! — весело сказала Юкино, всё ещё тяжело дыша.
Такао тоже улыбнулся. Он запыхался, и вместе с тем у него было отличное, не чета утреннему, настроение. Ветер разгулялся, косые струи окатывали их водой вперемешку с листьями, и они, дав волю чувствам, кричали от восторга. Вокруг витал чистый, свежий запах дождя, и казалось, что весь воздух в мире заменили новым. Такао вдруг осознал, что и недавний разговор, и недавние переживания начисто смыло небесной влагой. События в школе, пережитое летом одиночество — всё исчезло без следа.
— Обожаю летние ливни! — глядя, как дождь водопадом срывается с козырька крыши, счастливым голосом произнесла Юкино.
— Я тоже. Из всех времён года я больше всего люблю лето.
— А летний зной?
— И зной, и влажность, и то, как пот стекает по коже, и то, как пересыхает в горле. Так я чувствую, что живу, и мне это нравится. А вы, Юкино-сан?
— Лето мне тоже нравится. И ещё весна. В это время зарождается и быстро набирает силу что-то новое. А сезон холодов не люблю — мёрзну.
Такао это рассмешило. Ничего себе причина!
— При том что ваша фамилия начинается с «Юки» — «снег»…
— …зиму я ненавижу! — смеясь, подхватила Юкино. А затем, коснувшись пальцами промокших кончиков волос, стеснительно, мельком, глянула на Такао. Её пухлые губы чуть шевельнулись, как будто она начала что-то говорить, но остановилась.
— Вы что-то сказали?
— Да… — она осеклась, а затем, словно отбросив сомнения, спросила:
— Так как же тебя зовут?..
Такао не удержался и прыснул со смеху. В груди разлилось тепло.
— Акидзуки. Такао Акидзуки.
— Хм. Акидзуки-кун, — сказала она, будто проверяя звучание, и легонько кивнула. Повторила ещё раз: — Значит, Акидзуки-кун… — и вдруг, словно ей было озарение, торжествующе выпалила: — Так твоя фамилия начинается с «Аки» — «осень»!..
«Как ребёнок», — подумал Такао и ответил:
— Но люблю я лето.
Оба тихонько вздохнули и дружно захихикали. Беседка наполнилась неловкой радостью, ведь у них стало на один общий секрет больше. А затем, будто сговорившись, они одновременно сели каждый на своё привычное место на разных концах L-образной скамейки, оставив между собой пространство ещё для двоих. По сравнению с их расположением три месяца назад, они немного приблизились друг к другу.
Температура падала. Порывы ветра стихли, но ливень нёс с собой воздух с большой высоты и вместе с мелкими брызгами задувал в беседку холодом, напоминавшим об осени.
Сидевшая на скамейке Юкино ссутулилась и обхватила руками плечи.
«Она, наверное, замёрзла», — забеспокоился Такао. Она сидела к нему боком, мокрые волосы скрывали лицо, а с их кончиков капала вода. Влажные брюки мучительно подробно обрисовывали округлость бёдер. За спиной у Юкино трепыхались лепестки обживших подступы к пруду жёлтых цветов, избиваемые частым градом капель. Сумрак под крышей беседки пропитался густым запахом воды и цветов, к которому примешивался слабый сладкий аромат, исходящий от Юкино. Её костюм цвета серого неба, казалось, был специально подобран для сгустившейся полутьмы. Промокшая под дождём, она идеально вписывалась в обстановку.
И от этой картины у Такао защемило сердце.
Увидев Юкино такой, какой она была сейчас, он вдруг почувствовал, что ему тяжело дышать. Сердце заколотилось и запрыгало, а шум дождя затих, словно что-то не пропускало его в беседку. Лицо и тело бросило в жар, и, не в силах его унять, Такао нехотя отвёл взгляд.
Внезапно он чихнул. Ему почему-то стало стыдно: «Мне же совсем не холодно!» Когда он поднял глаза, Юкино смотрела на него. Она лениво сощурилась, как будто нюхала цветок, и нежнейшим голосом сказала:
— Если так пойдёт, мы оба простудимся.
Пока они торопливо шагали к выходу из парка, дождь постепенно умерил свою ярость, а воздух вновь вернулся к сентябрьской температуре. Они прошли под пролётом железнодорожной эстакады линии Тюо, миновали станцию Сэндагая, вышли на улицу Гайэн-ниси-дори, завернули в узкий переулок и оказались возле дома Юкино. Здание было старой постройки, и в вестибюле с высоким потолком пахло чем-то удивительно знакомым. Такой же запах старого воздуха стоял в доме родственников Такао, где он бывал в раннем детстве. Лифт отключили на профилактический ремонт, и до квартиры Юкино на восьмом этаже они поднялись пешком. Такао запыхался, но, поднимаясь по узкой лестнице вслед за Юкино, он мог в своё удовольствие, беззастенчиво, полной грудью вдыхать исходящий от неё аромат.
Когда они вошли в квартиру, Юкино сразу же отправила его в душ. Дала сменную одежду — свободную шёлковую футболку с треугольным вырезом и спортивные штаны. Затем приняла душ сама. Из ванной она появилась в разношенных багрово-красных джинсах, майке кремового цвета и надетом поверх неё бледно-розовом коротком жакете-болеро. От неё слегка пахло мылом, ноги были босыми. Такао исподтишка следил, как она шлёпает босиком по деревянному полу, и уши у него горели.
Юкино забросила его мокрую рубашку в стиральную машину, школьные брюки промокнула полотенцем, а затем погладила и то, и другое. Тем временем Такао занял кухню и приготовил обед. Холодильник, к некоторому его разочарованию, оказался заставлен пивными банками, но в отделении для овощей нашлось немного репчатого лука, моркови и салата-латука. Выкинуть то, что побурело, остальное можно есть. Ещё были яйца, поэтому он решил сделать омлет с рисом. Вместо куриного мяса взял консервированного тунца. Среди приправ нашлась банка оливок (наверняка использовались как закуска к выпивке), он нарезал их колечками, смешал с латуком и сделал из этого салат на гарнир. Соуса осталось лишь на донышке, и заправку пришлось наспех сооружать из уксуса, чёрного перца и оливкового масла. Квартиру заполнили ароматы еды, запах нагретого утюга и пар.
«Так пахнет в доме, где живёт семья», — умиротворённо подумал Такао.
— Как вкусно! Обожаю кетчуп!
— Сомнительная похвала, если написать её на омлете, — горько усмехнулся Такао.
Они сидели напротив друг друга за маленьким столиком со столешницей из сплошной доски.
— В еде может попасться яичная скорлупа, так что, пожалуйста, ешьте осторожней, — сказал он, и Юкино удивлённо захлопала глазами.
Наконец она сообразила и весело засмеялась:
— Ну вот! Обиделся, значит, на мою яичницу.
— Ха-ха-ха! Её мне не забыть.
— Не очень вкусно получилось, да?
Не очень? Вот умора!
— Какой там вкусно. — Он с улыбкой посмотрел на Юкино. — Отвратительно! Чудовищно! Говорю как есть.
— Ну и пусть! Готовка не главное моё достоинство! — с заносчивым видом сказала она, но тут же сменила его на счастливую улыбку и отправила в рот кусок омлета.
На губах осталась капелька кетчупа, и она бережно её слизнула.
— А что ещё вы любите, кроме кетчупа? — спросил Такао.
— Мм… — протянула она и ненадолго задумалась. — Я больше люблю европейские соусы, чем соевый. А ещё бульонную приправу «Консоме»[78].
— Вкусы, как у парня-старшеклассника.
— Хе-хе. Кто бы говорил!
— А вы знаете, как готовят суп-консоме?[79] — жуя салат, спросил Такао.
— Э-э… Добавляют в бульон пшеничную муку? Нет? Ячменную?
— Он бьёт из-под земли. В Северной Франции есть большое такое озеро. Чистого янтарного цвета, очень красивое.
Юкино смотрела на него с недоверием.
— Ещё, говорят, в нём водится рыба. Называется бара-бульонка.
— Ты ведь всё выдумал?
— Ну разумеется, выдумал! Юкино-сан, а вы точно учитель?
— Да как ты смеешь! — Её лицо вмиг залилось краской. Даже тонкая шея покраснела. Сложенная в кулак левая рука несколько раз стукнула по столу. — Злой ты, Акидзуки-кун! Нельзя так! Нельзя так с людьми!
Этот неподдельный протест настолько рассмешил Такао, что он захохотал во всё горло.
Посуда убрана, по квартире плывёт согревающий аромат кофе. Большое раздвижное окно завешено зелёными шторами, и потому комната подкрашена в бледно-зелёный.
«Комната как будто находится под водой», — потягивая сваренный Юкино кофе, думает Такао. Он сидит на полу у окна, а когда поднимает глаза, видит, как на кухне Юкино варит порцию для себя. Она стоит к нему спиной, но он точно знает, что она улыбается. Мягкое шарканье её босых ног по полу, от которого сжимается сердце, шипение кофеварки и нежное позвякивание керамической чашки звучат странно: звуки будто доносятся сквозь толщу воды. Он прислушивается к движениям Юкино и слушает дождь. Сейчас, в этот самый миг, и его дурацкая ревность, и неуёмное нетерпение, и смутное чувство тревоги, несколько лет подряд окутывавшее его тонкой плёнкой, — всё испарилось без следа.
«За всю свою прожитую жизнь…» — вдруг осознаёт Такао. Это чувство поднялось откуда-то из самых далёких глубин души, и он с превеликой осторожностью, стараясь ничего не испортить, мысленно облекает его в слова.
«Пожалуй, за всю свою жизнь…
…я никогда не был так счастлив».
***
Пусть не гремит совсем здесь грома бог,
И пусть не льёт с небес поток дождя, —
Ведь всё равно
Останусь я с тобой,
Коль остановишь ты, любимая моя[80].
«Маньёсю» («Собрание мириад листьев»).
Книга 11, песня 2514
Здесь мужчина отвечает женщине, которая использует дождь как предлог, чтобы удержать его: если попросишь, я останусь. Это песня-отклик на ту, что приведена во второй главе.
Примечания
77 — Перевод А. Е. Глускиной.
78 — Торговая марка выпускаемых в Японии сухих приправ для супов и бульонных кубиков.
79 — Консоме — осветлённый бульон, основа для многих супов.
80 — Перевод А. Е. Глускиной.